03. Князь Даниил, 42-х лет от роду (возраст почтенный), маялся слабостью во всем теле, лежа в жарко натопленных покоях под овчиным тулупом. Скудно сочился свет нового дня через слюдяные оконца на бревенчатые стены терема, завешанные звериными шкурами; тускло блестели замки сундуков с незатейливым скарбом и считанной до ломаного грота казной северного владыки, платящего дано ненасытной Орде. За оконцами угадывались сосновые стены Кремля, а за ними, видел, мысленно умирающий, по топким берегам Неглинной и Яузы, по Замоскворечью, светились свежеструганным деревом и чернели пожарищами московские посады. Дальше, во все стороны, – леса и рощи, рассеченные клиньями пашен, сейчас белых. Но скоро почернеют, потом станут зелеными, пестрыми, и к середине лета покроются золотом. Если, даст Бог, не спалят татары или соседи, свои же, русские, станет хлеба на всю зиму, которую... он уже не увидит. Разве что с неба, коли будет ему Господней наградой не преисподняя, а райские кущи, окинет взором свой малый удел, выделенный ему отцом Александром, невским героем, – горсть деревенек, два-три десятка сел и пяток городков, среди них Москву, сожженную безбожным Батыем и отстроенную дядей, Михаилом Хоробритом, ничем, кроме безрассудной доблести не отличившимся. Правда, он, Даниил, увеличил отцовский надел более чем вдвое за 27 лет владения, отнял у князя рязанского лакомую Коломну, а за ласку и добро к бездетному племяннику получил в наследство значительный город Переяславль-Залесский. Жаль, не дотянулся до Можайска, да ничего, сыновья дотянутся, и Великое княжение Владимирское станет нашим, рода Данилова, не сомневается умирающий князь московский. Владимир теперь всем столицам Руси – столица: и Киеву дряхлому, и блестящему, но обреченному Галичу, и Чернигову, и толстосуму Новгороду. Хотя бы потому, что великих князей на Руси несколько, а митрополит один, и сидит он сейчас не в опасном голодном Киеве, а уже четвертый год за Окой, на Клязьме, во Владимире. Надо успеть наследникам внушить: в Москву, в Москву митрополита! Не медлить!
Видение было. Даниилу, давно, когда не Даниилом был он, еще отроком Данилой. Помнится, пятнадцатилетним привезли его родичи на Москву. Ехали, ехали лесом и полями, потом сразу река, брод, россыпь посадских изб, уперлись в высокий частокол. В Кремль въехали через ворота Фроловской башни. Помолились на крест деревянной церквушки Михаила Архангела, и в терем, в постель. Дорога так утомила князя-отрока, что продолжилась в глубоком сне. Странный был тот сон. Издавна знал Данила, что славный отец выделил ему, младшему сыну, клочок русской земли от своих щедрот. Что с севера на юг, что с запада на восток скачи, за день "царство" то, размером с крестьянское поле, прости Господи, проскачешь. И вот скачет он во сне на быстроногом белом жеребце; день скачет, другой, десятый; мелькают деревни и многолюдные села с богатыми церквями, городки и города, все какие-то чудные, не всамделишные, как из няниных сказок. И люди повсюду чудные, не похожие на смердов и посадских. Вот и жнивье закончено, снег выпал и сошел, вновь земля цветет. Замелькали пестрыми платами времена года и сами года, понимает отрок, а он все неутомимо скачет, нет конца-края его малому уделу, будто весь Божий мир стал уделом юного княжича. Поднялись синие горы по краям равнин, потянулись в неизмеримую даль реки; и вот перед глазами океян-море, и скачет белый конь уже по волнам к новым берегам. И – на скаку – пробуждение...
Тот сон повторился. На смертном одре. Умирающий открывает глаза. У постели жена и дети. Старший, Юрий, унаследует хозяйство. Рука его крепка. Удержит и умножит. Князь ищет глазами Ивана. Тот хитер и скрытен. Скуп. Уже сейчас прозвище ему – Калита, кошель с деньгами. Откупится от любой напасти. Еще и прикупит. Но как поветут себя их дети? И дети их дети? Правнуки? Даниил Александрович вспоминает сон, и впервые ему становится жутко от ощущения того гона. Ему открывается смысл видения: не для обильного стола и мягкой постели, не для праздника хмельного дает ему Господь право на владение землей, дает его потомству, всем людям, которые называют на одном языке. Русью общую землю в тех границах, до которых не каждый конь за годы доскачет. Он дает ее для устроения, для полезной жизни поколений. И будет она расширяться и суживаться, и плодоносить и покрываться пеплом, и рваться на куски; как злой внешней силой, так и собственным небрежением в пожарищах и крови, в трупном смраде и столь глубоких разочарованиях, что горше смерти. Выдюжат ли?
Князь освобождает правую руку из-под овчины, обводит взглядом и домочадцев, и ближних бояр, и воевод, и холопов, что теснятся по углам, и мысленно окидывает взором толпящихся на дворе горожан и пришлых к одру смердов. Он делает пальцами движение, словно благословляет: "Все превзмочь... Выдюжить... Сохранить... С Богом!"
Князя Даниила погребли в Даниловом монастыре, откуда, если всматриваться, можно было разглядеть южный край его владений. Сегодня она отодвинулась к Кавказу, но не замерла. Шевелиться. И на западе, который вновь стал ближе к Москве, неспокойно. Восток (он давно на Тихом океане) испытывает тихо-агрессивную миграцию бегущих от тесноты народов. На севере, ледяная пустыня, а за ней единственный на земле "Полюс силы". И невольно приходят мысли: "Выдюжим ли? Сохраним?…" И глаза, ищут русского Бога.
