Триста лет – три века. Много это или мало? Историю измеряют традиционно годами с письменного ее начала, когда, пятьдесят столетий тому назад, фараон Нармер оставил свой автограф на "черепичной странице". А до того каждый миг человеческого бытия равнялся по меньшей мере тысячелетию. Замечено, что чем ближе к XX веку, тем по количеству и качеству событий становится "единица измерения" – век. Насыщенность последних трех веков событиями, часто судьбоносными, озвученность их именами тех, кто строил общечеловеческую цивилизацию словом, музыкальным аккордом, кистью, резцом, инструментами или просто яркими всплесками ума, наглядно просматривается в том создании человеческой воли, которому мы, россияне отмечаем в этом году трехсотлетие.

Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград, вновь Санкт-Петербург. А еще: Петрополь (по Пушкину), Северная Пальмира (словами романтиков), просто, по-домашнему, ласково Питер. Есть и другие названия городу, которому всего-то 300 лет от роду. Он и столица, и (опять Пушкин, но уже перефразированный) "порфироносный вдовец? и с недавних пор – кандидат во вторую столицу. А почему бы и нет?! Город на еще не обрусевшей Неве успел побывать и некоронованной столицей Царства Романовых в самом начале ХVIII века, потом Империи Петра Великого и его немецких потомков; стал ненадолго, в 1917 г., властным центром республики, подправив имя на русский лад; жестоко сердечно изменил этому имени, но уже в качестве областного центра. Когда же восторжествовала историческая справедливость, то есть город вспомнил, что основан он царем Петром, а не Владимиром Ульяновым из одноименного волжского городка, пришла пора задуматься о возвращении хотя бы частично прежнего статуса.

Однако вернемся к раннему детству юбиляра. Город был задуман Петром Алексеевичем как твердыня, Петропавловская крепость. С нее и начался, с Заячьего островка, отшнурованного от правого берега невской протоки узким каналом. И вот ирония истории: твердыня понадобилась для прямого дела лишь 238 лет спустя, да и не собственно крепость, а весь многомиллионный город, который за эти почти два с половиной века обложил и Заячьий остров, и оба берега Невы, рассыпался по островам дельты. Город-крепость выстоял, и в этой стойкости, как одна из составляющих, – дальнозоркость Петра Романова, который был не столько "Медный Всадник", сколько живой, во плоти, шкипер галеры, матрос с российского фрегата. Когда он "над самой бездной, на высоте рукой железной Россию поднял на дыбы", этой высотой были земляные валы "Петропавловки", а бездной – чужая еще река, по которой могли беспрепятственно плавать тогдашние "повелители моря" шведы.

Трудно удержаться от соблазна начать описывать Санкт-Петербург в юбилейной статье. Но удержаться необходимо. Дело не в размерах статьи. Само занятие бессмысленно. Ведь "Питероведение" уже сегодня составляет огромную библиотеку. А какие авторы! С ними ли тягаться?! Не благодарнее ли будет внимательно оглядеться по сторонам и обнаружить какую-нибудь яркую, характерную деталь 300-летнего града, которая оставалась до сих пор незамеченной.

...Кажется, нашел. Не верьте карте, когда ваш палец одновременно накрывает и город на русской Неве, и часть территории "заморской" Эстонии. Не верьте своим глазам, когда вы стоите у кромки балтийских вод, а впереди проступает наш Кронштадт и за близким горизонтом, знаете вы, прячется вся остальная Европа, чужая и чуждая. Это все миражи. На самом деле наш Петербург-Петроград находится в самом центре необъятной России, в безопасной недосягаемости от врагов и от друзей, которые, случается, хуже, чем враги. Нет, это не бред автора статьи. Обратимся к свидетельству некоего морского офицера, британца. Ровно 149 лет тому назад стоял он на палубе парового колесного фрегата, тогдашней "грозы морей", под британским флагом. Стоял и смотрел, на восток. Там, будто из моря, поднимались освещенные закатным солнцем узкие и высокие шпили башен Петропавловской крепости и Адмиралтейства, похожие издали на гигантские штыки русских гренадеров. Офицер, будущий знаменитый адмирал, уже рукой дотягивался до столицы русских, никак не желающих отдавать на далеком юге другой приморский город, Севастополь. Какое-то странное чувство испытывал молодой человек. Он обреченно внимал внутреннему голосу, который нашептывал, что все усилия мощнейшего в мире военно-морского флота напрасны. Город, ощетинившийся золотыми от солнца шпилями-штыками неимоверно далек от пушек британских фрегатов, по сути – недосягаем. До него не десяток морских миль, как свидетельствовали карты и глаза, а тысячи, десятки тысяч, бесконечность. Никогда не ступить ему, гордому британцу, на тот берег, не пройти победным парадом по улицам и площадям удивительного города, который сорок три года тому назад проплыл, подобно призраку мимо упорного взора "маленького капрала", ведшего свою неисчислимую армию сухим путем также на восток. Проплыл и остался недосягаем.

А еще спустя восемьдесят шесть лет после душевных мучений незадачливого британца, этот город, взятый в тиски, так и остался вновь недосягаем для врага, хотя просматривался его жадными глазами от окраины до окраины.

Вот в чем удивительное свойство Петровского создания! За триста истекших лет какие только столицы европейских государств (и малых, и великих, и незаметных) не открывали свои ворота вооруженным пришельцам. А Санкт-Петербург не открыл, хотя чужаки трижды ломились в их воображаемые, виртуальные створки. Он оставался для них недосягаемым, будто стоял не на крайнем западном пределе страны, а в недосягаемой ее глубине, за валами из гор, за рвами великих рек, за предпольями обширных равнин.

Таков наш Питер. И таковым ему оставаться, пока есть мы, понимающие его тайну.