В Академические мастерские, что на улице Сурганова в Минске, я входил с некоторым трепетом. Хотя бывал здесь у их руководителя, моего земляка с витебщины и раньше, но все же не каждый день журналистская судьба дарит встречу с человеком-легендой. А в том, что Михаил Савицкий именно из плеяды личностей легендарных, сомнений нет ни у кого.
За его плечами опаленная войной юность, 250 дней Севастопольской обороны, плен, ужас концлагерей. От одних их названий у самых несведущих – мурашки по коже: Бухенвальд, Миттельбау-Дора, Дахау… Потом – снова служба в Советской Армии, учеба в Минском художественном училище, в Московском художественном институте имени Сурикова, нелегкая дорога к признанию, награды и полотна, хранящиеся в Третьяковке, многих других известных галереях и музеях …
… Погруженного в мыслительный процесс мэтра живописи я застал у холста и, да простят его пожарные, электрического обогревателя. На дворе не май, а художественные мастерские не детсад и не учреждение здравоохранения: отопительный сезон в них, прямо скажем, не в разгаре. Впрочем, пошутил Михаил Андреевич, КУКРЫНИКСЫ и не в таких условиях творили.
– А вам доводилось с ними встречаться? – подхватываю начатую хозяином мастерской тему.
– Да, посчастливилось быть знакомым. Михаил Васильевич Куприянов, Порфирий Никитич Крылов, Николай Александрович Соколов. К нам, молодым художникам, они относились очень доброжелательно и всячески помогали. Мне доводилось бывать даже дома у Николая Соколова. А с Михаилом Соколовым мне случилось учиться в Суриковском институте. Он, кстати, был женат на внучке академика Павлова.
Это интеллигентнейшая семья. У него прекраснейшая коллекция живописи, литературы искусствоведческой. И вообще прекрасное свое художественное наследие. Хотя он многие годы почти не выставлялся. Мы, было, даже потеряли с ним связь. Как-то раз такой казус случился, что я его и не узнал при встрече. В Большом театре поднимаюсь по лестнице, сверху ко мне бросается лысый человек с распростертыми объятиями: "Миша, родной, здравствуй!!!". Смотрю, и впрямь тезка мой и однокашник Мишка Соколов. Все такой же стремительный и эмоциональный, только рано полысевший. Разговорились, чем, спрашиваю, занимаешься. Собирает, оказывается, коллекцию оружия разного. Коллекция богатейшая. У него и шикарнейшее собрание библиотеки по искусству.
– Михаил Андреевич, ваш сын Андрей говорил, что лучшей библиотеки, чем у вашего оппонента на защите диплома, не найдешь. О ком шла речь?
– Оппонентом на защите у меня был Михаил Лобанов. Тоже мой тезка. Очень интересный человек, зять Гиляровского. Жил он в Столешниковом переулке, 9, в квартире самого дяди Гиляя.
Библиотека действительно у них была очень знатная. Хотя многие фолианты были даже неразрезанные. Журналы "Золотое руно", "Столица и усадьба", книги по искусству роскошные. Когда он привел меня домой и показывал их, я брал в руки с трепетом журналы, не распакованные даже. Для них самих было даже неожиданным, что я открывал для них их же библиотеку.
– Это не вызывало какого-то раздражения у хозяина?
– Нет. Правда, у Лобанова я поначалу себя чувствовал как-то неловко, хотя он очень ругался, когда я не приходил. Всегда приглашал, чтобы я навещал его. Помню, когда впервые пришел к нему, с большим интересом посмотрел собрание работ в его домашней коллекции. Разные работы были, разных художников. Кстати, очень хорошие этюды Александра Герасимова, небольшие, но великолепные. Мастер от Бога, что говорится, конечно, был. Ну и другие произведения: Нестерова, Врубеля. Разных лет, из различных собраний. Лобанов-то был признанный искусствовед, вместе с Алпатовым он учился. И друзья они были с Алпатовым. Помню, говорил он, вот Миша Алпатов, какой молодец: я все что-то по мелочам царапаю, а он тома целые писал. Теперь он велик, а я что? Но никакой черной зависти Лобанов к Алпатову не испытывал.
– Что-нибудь интересное еще из этих лобановских встреч на гиляевской квартире вспоминается?
– Помню, как-то пришел, прошел по квартире, а потом на двухместный такой диванчик ("вагончик", как потом узнал, его называли) взял и присел. Лобанов входит и говорит: вот, Миша, ты сидишь на любимом месте Алексея Горького. Я быстренько переместился, он от восторга прямо руками всплеснул: вот как раз твое место, здесь Миша Врубель всегда сиживал! Потом коньячок поставил. Это, говорит, того еще времени коньячок. Я, говорит, другой не покупаю, сейчас труднее достать, но именно такой предпочитаю. И рюмочки достал, маленькие хрустальные, в форме урезанной восьмигранной пирамидки.
Разговоры, встречи, воспоминания – было очень интересно, конечно. Много великих людей до меня в той квартире побывало, и память о них хранили, о том же Сурикове, к примеру. Но поначалу, не скрою, как-то было немного неудобно, что садишься на чье-то из творческих гениев место. Потом не выбирал, где чье было место, и садился, где придется. Сейчас, конечно, не знаю, что в той квартире в Столешниковом. Думаю, "новые русские" живут, и вряд ли та лобановская библиотека сохранилась. А была она и впрямь очень завидная.
– Что еще из того московского студенческого периода вспоминается как выражение вашего творческое кредо и отношения к искусству?
– Были мы как-то группой у одного маститого художника в мастерской на Масловке. Он студентов, своих почитателей приглашал частенько. Сам он вообще-то попивал. У него был такой рог грузинский чуть ли не на пол-литра. Ну, и мы, придя к нему, немножко выпили, сидим. Вдруг открывается дверь, заходит один из авторов, как сейчас называют "заказного" пиаровского фильма "Утро нашей Родины", восхвалявшего и без того превознесенную донельзя личность Сталина. Сам он и не скрывал, что стал миллионером на той картине. Так вот, появляется он в мастерской – весь с иголочки одет, в роскошной шляпе. Словом, ни дать, ни взять – миллионер. Но тоже выпивший и уже изрядно. Вошел, шляпу свою шикарную снял, вытянул перед собой и так сказал: кто меня не уважает, плюньте. Мы в нее враз, не сговариваясь, все и наплевали. Потом взяли эту шляпу ему на голову нахлобучили и вытолкнули его за дверь. Может грубо, но так вот оценили "шедевр" его творчества. Вот такая не совсем по трезвости история в мастерской на Масловской имела место быть.
– О художниках, наверное, редко говорят как о закоренелых трезвенниках?
– Так, к сожалению, всегда было. Помню, в той же Москве идем с Дмитрием Константиновиче Мочальским. Это очень уважаемый и, можно сказать, единственный мой учитель. Он меня часто к себе приглашал перекусить, а то и отобедать. Обед, правда, по нынешним временам весьма скромный: горошек на сливочном масле чаще всего поджаривали. Так вот идем, перед нами семенят древние такие две старушки. Идут и рассуждают, вспоминают: жил здесь "передвижник". Так он пил, ой как "передвижник" пил! Но это не то, а сейчас как художники пьют, ни в какое сравнение с тем "передвижником", где тем "передвижникам" до нынешних...
От души мы тогда посмеялись, но доля истины в тех словах была. Хотя от Бахуса в творчестве прок невелик. Разве что появление в голове и на полотне невообразимых галлюцинаций. Их во всякие времена хватало.
– Вы такого рода искусство не приемлите?
– Я приверженец реалистической школы и считаю искусство носителем ценностей, неподвластным времени. И в этом сила искусства. Этим принципам я всегда следовал и буду следовать, доколе рука будет держать кисть, пока смогу стоять у мольберта. Потому что все преходяще, а искусство вечно. И это утверждать надо всем нашим существом.
– Как вы оцениваете положение с искусством вообще?
– В нашем государстве положение с искусством очень сложное. Государственная политика как таковая, на мой взгляд, здесь не просматривается. Дело в том, что искусство – ничем не заменимая область, которая делает человека Человеком. Полагаться только на науку, образование, которое само по себе сегодня во многом даже не образование, а образовательно-информативное обучение, нельзя. Это односторонний подход, не позволяющий созидать человека в полной мере. За этим нет прекрасного будущего, с надеждой на которое жило и живет человечество все свои века.
Тем более что сейчас идет мощная экспансия разрушения христианской культуры. Я бы сравнил это с горячей, кровопролитной войной. Здесь борьба острая. Идет разрушение духовности, культурного наследия. И попавшие в частные руки олигархов ТВ, электронные средства массовой информации, печать активизируют эти процессы. Тот же Владимир Познер назвал православие в государстве самым мракобесной верой, "гений" эстрады Гена Хазанов под хохот зала называет Россию гадюшником. И никто в России должной оценки всему этому не дает. Мы дошли до того, что проповедуется такой характер "новой" культуры. С культурой она и общего-то ничего не имеет, а уж, сколько лет на "одесских хохмачках" одних и тех же выезжает, и выезжает безбедно. И пользуется успехом, очевидно, потому что зомбирующий экран навязчиво демонстрирует нам, как люди от всего этого приходят в восторг. Хотя в этом нет ничего смешного. Оскорбляются национальные чувства и национальная идея. Не сомневаясь, что этим они разрушают нашу вековую культуру, мы должны в противовес им утверждать всеми формами и средствами, что культура наша Великая и Вечная.
Это относится и к изобразительному искусству. Его, кстати, великий Леонардо назвал наукой, важнейшей из всех. И в этом смысле искусство – это единственное, что оставляет наше время для будущего поколений, ему дано взять любой предмет и вдохнуть в него вторую жизнь. Вот в чем сила этого искусства, и потому все время идет борьба за его уничтожение.
– Но искусство у нас свободно…
– Да, так в законе записано: искусство свободно. Но оно свободно для художника, а у государства такого права нет. Государству нужен человек нравственный и трудолюбивый, и его нужно формировать. Государству нужна нравственная основа, обязательная для всех членов общества, кем бы он ни был – оппозиционер, или милиционер. Нравственная основа общества – это основа государства. И искусство в этом отношении должно занимать первостепенное место. Потому мне непонятно, отчего в нашем Союзе художников, насчитывающем тысячи членов, лишь единицы продолжают традиции реалистического искусства, отражающего бытие. Сейчас ругают социалистический реализм. Слушайте, почему социалистический? Называйте его как угодно – реализм есть реализм. Он вне политики. Это отражение времени, раскрытие в глазах человечества того, что есть добро, а что зло. Это очень важный пример и необходимый постоянно. А в социализме что страшного? Социализм исповедуют многие, взять ту же Швецию. Ведь наиболее справедливое распределение продуктов производства – это то, к чему человечество всегда стремилось.
– Михаил Андреевич, у вас много званий и наград. Как вы относились и относитесь к ним?
– Получая в свое время премии, награды, признание, я всегда считал, что это повышает требовательность ко мне как к художнику. Вкалывал, никогда не думал, что доживу до таких лет. Но вот дожил, в феврале будущего года, если опять же доживем, 82 стукнет. Трудновато, правда, становится. В прошлом году неудачно упал на улице, сломал шейку бедра. Ребята в больнице "Скорой помощи", спасибо им, никому не отдали, сделали уникальную операцию, вживили искусственный сустав. Довольно удачно, творите, говорят, Михаил Андреевич, и дальше. Творю, что сделаешь. А как прикинешь, сделал немало, хотя может, так и не надо было усердствовать, но так вот получилось. Российские, да и другие художники удивляются, как мне удалось так много написать, где я взял столько вдохновения. Но знаете, мысли остановить нельзя, по-моему, это точно, а когда они выплескиваются в определенных формах на холст, это и есть их материальное выражение. Причем из материального – самое главное. И это все время заставляло меня не стоять на месте, отражать в моих работах то, что происходило вокруг. А жизнь подкидывала такие штуки, что мне все время приходилось искать тематическую новизну содержания картин. Это всегда было непросто. Допустим такие серии как "Цифры на сердце", "Черная быль". Это все работы, которые требовали раскрытия новых возможностей реалистического искусства в тематических полотнах. И даже в такой картине как "Поле", где я рискнул сделать эпическую работу. Это тоже новые возможности. Да, и последние работы, в которых я пытаюсь показать, что действительно содержит античеловеческие черты в отличие от духовности православия, унаследовавшего еще греческий гуманизм. Это такие картины как "Искушение Иуды", "Отсечение головы Иоанна-крестителя", или картина "Гермес и Пандора", которой я хотел сказать, что зло, выпущенное из ящика Пандоры, уготовили нелюди…
– Но это одна сторона медали под именем "Признание". Есть ли другая?
– Пожалуй, она – не главное. Но меня всегда угнетало то, что это вызывало зависть у людей. Многие начинали скверно ко мне относиться, хоть я старался всем как-то помочь, особенно, будучи депутатом, – и с квартирами, и с мастерскими…Кто ко мне приходил, я никому не отказывал. Но злоба, зависть раздражали. Меня ругали, на выставки не пускали. В свое время я попадал в такие условия, что был вынужден отказаться даже от Ленинской премии – попросил снять мою кандидатуру с обсуждения на выдвижение. Хотя Ленинское премия – это высокое признание. Но дело опять не в этом признании. Ведь если ругают, значит, тоже признают. А меня часто вообще ругали и ругают. Если при Хрущеве у меня даже "звание" было – "идеологический диверсант", резолюции на высоких бумагах – "не художник социалистического реализма", то сейчас наоборот кричат – "о, это социалистический реализм". Иные злобствуют по поводу материального достатка. А ведь последние мои премии, международная премия ордена Андрея Первозванного, премия Михаила Шолохова, тоже международная – они без денежного вознаграждения. Но, не скрою, получить их было приятно. Хотя материально это не греет. А материально трудновато последнее время. У меня вот штабеля картин, они не востребованы, они сегодня никому не нужны, получается. Хотя многие из них остро социальные, на злобу дня. Но это никого не интересует. Их не только не приобретают, но даже не хотят на выставки брать. Это досадно, но, тем не менее, работать надо, и я продолжаю творить.
– А как вы восприняли выдвижение вас на премию Союзного государства?
– Для меня было несколько неожиданным. Мне позвонили из Союза художников и сказали, что мою кандидатуру выдвигают на соискание этой премии. Сын Андрей сделал список моих основных работ, получилось целых три машинописных страницы. Это действительно основные работы, которые были некогда оценены хорошо. И хотя премия Союзного государства не стала еще такой престижной, какой была, скажем, Ленинская, получить ее для меня было бы важно, нужно. Меньше – для признания, больше для призвания. Потому что оно заключено в том, что, сколько я могу, буду выкладываться, и даже больше. Пока у мольберта не лягу.
– Спасибо за откровенную беседу.
